Retroпогляд

“Взял сразу четыре книги, а то ходить тяжело…”
Пенсіянеры сустракаюцца ў паліклініцы, на дачах або ў бібліятэцы. Мы сустрэліся на “бібліятэчнай” дарозе: я ішоў у бібліятэку Палаца культуры, а Муха выйшаў адтуль. З “канструктарскай” сумкаю: у ёй -- кнігі. Селі на скамейку на бульвары з відам на помнік Леніну і Палац.

Ён выняў з сумкі сігарэты і зажыгалку:
-- Во – подарок, – прыкурыў сігарэту. -- И – часы: нормально идут. А твоя где? -- Паказаў зажыгалку.
-- Ляжыць там, куды паклалі дарыцялі, -- я кіўнуў на сумку. – А гадзіннік аддаў жонцы – яна задаволена: добра “цікае”, не капрызнічае.
-- Хорошо, что не куришь. А когда-то смолил “беломор”. Бросил -- хорошо...
-- Добра... Не шкадую, -- я пашуткаваў і ўсміхнуўся, каб знізіць драматызм размовы.
-- Даже бегать научился. А меня вот ноги подводят…
-- І мае ногі баляць – “ныюць” пры перамене пагоды, асабліва зімою, -- сказаў пра сваю штатную балячку. – З сямнаццаці гадоў -- пасля прастуды. Я “лячыўся” лыжамі, ды з-за невопытнасці і неакуратнасці“пералячыўся”: з 72-га года на лыжы не станавіўся – у падвале.
-- Да, впомнил, – во какая память стала! – вы же с Денисовым аж до Плисы бегали на лыжах…

Я перавёў позірк на яго сумку з кнігамі.
-- Не спрашивай, что читаю, -- папярэдзіў ён магчымае пытанне. – Взял сразу четыре книги, а то ходить тяжело…Помню, как ты пришёл в бюро -- наивный. Мы тогда много читали…Я старше тебя, но тоже верил, что пересилим себя – возмёмся за ум. Не получается: вероятно, как-раз ума-то у нас и нет – не за что взяться… А ты нашёл ответ на главный НАШ вопрос – как нам строить мост: вдоль реки или поперёк? Можешь не отвечать: я и сегодня не знаю, как и какой мост мы строим. Думаю, ты – тоже…
Я правёў яго да скрыжавання каля пошты: ён пайшоў дадому, я – назад, у бібліятэку.

У паліклініцы пенсіянеры сустракаюцца часцей: некатарыя “на уліку” – абследуюцца перыядычна. Я – з гэтай катэгорыі. Івана Нікіфаравіча сустрэў выходзячым з паліклінікі. Было ўвачавідкі, што яму нездаровіцца -- спытаў. Ён паказаў “талончык” і адказаў сумотна:
-- Сначала ноги заболели, а теперь вот сердце, кажется, забарахлило. Раньше не замечал, чтобы сердце болело. Завтра схожу на кардиограмму, потом -- к доктору: что скажет?
Прывычна выняў з сумкі сігарэты і зажыгалку.
-- А ад гэтага не стане горш?-- Сказаў я пытаннем без одценкаў, быццам мімаходзь, і кіўком паказаў на руку з сігарэтай.
-- От, и ты учишь -- уже второй сегодня учитель. Хоть никому не говори – сразу советы дают…

Я папрасіў прабачэння і патлумачыў, што ён неправільна мяне зразумеў, і пажадаў яму добрай кардыяграмы. А сам – да таго ж кабінета.
У паліклініку хадзіў рэгулярна, але болей яго не сустракаў. Недзе праз год Івана Нікіфаравіча нестала…

Адыйшоў назаўжды надзвычай неардынарны чалавек -- абаяльны прастатою, непрыхатлівасцю і рэзкай праматою; цікавы, сардэчны, нетаропка разважлівы субяседнік, настойлівы, прыдзірлівы і ўпарты апанент, бездакорна савецкі чалавек, не прызнаваўшы іншадумства нават там і тады, калі хлусня і фальсіфікацыі ўлады былі ўвачавідкі, калі і сам думаў інакш, чым супрацоўнікі “міністэрства праўды”…Супярэчлівасць яго меркаванняў была “тупіковаю” для субяседніка, але я не меў нават повада сумнявацца ў яго шчырасці. Таму і ў наступнай бяседзе ўсё пачыналася амаль спачатку. Але ж быў і пачатак “спачаткаў”...

“Скажи мне, что ты читаешь…”


Нешта сказаў мне, а я якраз нажаў на рычаг затвора... У фотаапараце "Любитель" плёнка кароткая: кадраў для дубля не было...

Муха Иван Никифорович знакомился со мной по “школьному правилу” от наших учителей “Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, кто ты”, потому что сам читал много.
Такое было время: мы, студенты инженерного вуза, читали даже то, чего не читали, как позже оказалось, некоторые студенты истфака БДУ. Разумеется, “я не говорю за всю Одессу”: были и такие, кто не читал, -- буквально! -- даже “Капитанскую дочку”, “Горе от ума”, “Дрыгву”, “Тараса на Парнасе”, не говоря уж о “Войне и мире”.
Такое было время: Достоевский и Есенин ещё запрещены, “полный” Пушкин в “спецхране”, но английская и французская классика издавалась большими тиражами. Вот её-то мы и поглощали – “читали запоем”. А были и такие студенты – запой за запоем...
Такое было время: интересно встречаться, говорить с тем, кто читал то, что и ты, а ещё интереснее, если больше тебя.

Сначала расскажу, откуда появился такой невероятный вопрос о строительстве моста “вдоль реки или поперёк”.
Надоело лесным зверям и животным жить на одном берегу реки – решили построить мост, чтобы общаться с тем населением, которое живёт по ту сторону. Архитектора нет, инженер Бобёр – не в счёт: он -- самоучка по запрудам, потому решили обсудить на собрании, какой нужен мост. Собрались на полянке, Медведь -- председатель.
Первым высказался Заяц: ему нравится вантовый, висячий мост – красиво, романтично, можно даже покачаться, как на качелях. Медведь сразу отклонил предложение романтика: такой мост и медвежонка не выдержит. Лось и Кабан высказались конкретно: нужен прочный мост -- с промежуточными опорами, с перилами и дощатым настилом, а не бревенчатым, чтобы копыта не застревали. Хотя Волк и Лиса могут обойтись и лёгким мостом, они тоже -- за хороший мост. Медведь встал с пня, на котором сидел, чтобы объявить решение собрания…
-- Стойте! – Закричал невесть откуда и почему взявшийся Осёл. – Мы же ещё не рассмотрели главный вопрос: как строить мост -- вдоль реки или поперёк?..

Иван Никифорович рассказал мне этот анекдот в первый год нашей совместной работы, а позже часто вспоминал, когда и как рассказал мне его первый раз, и как я реагировал: я смеялся до слёз, а он лукаво поглядывал на меня и улыбался.
В его улыбке есть интересный нюанс вообще и по частностям: он был очень советским, однажды даже назвал меня антисоветчиком. Об этом эпизоде – позже.

Муха читал много. В то время, когда мы встретились, у него уже было определённое направление -- в основном мемуары: читал воспоминания советских и немецких генералов, изданные у нас. С трактовкой событий противной стороной не соглашался: лгут, чтобы оправдаться за поражение. На моё замечание, что важную правду редакторы выкинули, отреагировал по-советски: “То была наглая ложь…” (Намёк на Марка Твена.)

Я к тому времени прочитал мемуары лишь трёх немецких генералов: “Воспоминания солдата” Гудериана, “Утерянные победы” Манштейна и “Мятежная совесть” Петерсхагена.
Как само собой разумеющееся, я сказал ему о записках Казлова “Людзі асобага складу”, Ковпака “От Путивля до Карпат” и о романе Івана Мележа “Мінскі напрамак”.
Рассказы и повести белорусских писателей о героизме партизан мы ни разу не “зацепили”: эта ложь-фантазия уже не интересовала даже школьников.

-- А зачем ты читал Козлова? – спросил Иван Никифорович равнодушно, как бы мимоходом.
Я посмотрел на него удивлённо, ничего не подозревая, и ответил так, как было реально:
– Отряд шёл по нашему району, эти партизаны к нам в хату заходили, я хорошо их помню. А мама – ещё лучше, она и её сёстры, мои тётки, часто вспоминали тех партизан…
-- Там же всё – ложь, более наглая, чем у битых немецких генералов, -- пояснил так же равнодушно, как нечто всем известное.
От неожиданности комментария я рассмеялся, а он хитро улыбался: розыгрыш удался.

Мы остались довольны розыгрышем. И я пояснил мою позицию.
-- То, что написано у Козлова про нашу местность – ложь: никакого немецкого гарнизона в деревне Конюхи они не громили и не могли разгромить, потому что никакого гарнизона там не было. Я знаю правду -- что и как было в соседней деревне, через речку.
-- Я пошутил, сказав, что там ложь: воспоминания Козлова не читал, а его отряд у нас не проходил – нас грабили другие, а после войны написали о своих подвигах в борьбе с немецкими оккупантами. Значит, всё о партизанах – ложь.
Я заступился за отряд Козлова:
-- Партизаны Козлова нас не грабили: разговаривали хорошо, мама отдала им овчинные рукавицы и полушубок отца, которые были спрятаны от капыльских бандитов, и пожаловалась на издевательства бандитов, которые нас грабили. Они и после войны ещё издевались над нами.
Иван Никифорович “падвёл итог” с юмором и болью:
-- Вам повезло хоть наполовину: чужие не грабили – только свои.

Мемуарами наших генералов он был доволен: в них есть не только победные марши, но и причины первых поражений и неудачных операций – важно знать правду. Любил пересказывать эпизоды, когда маршал Жуков приказывал освобождать города ко дню рождения Сталина: в таких операциях погибали не батальоны – дивизии, а спустя день-два немцы возвращали потерянные позиции: такова истинная цена наших побед.

Позже я прочитал “Записки солдата” Артура Бредли и мы часто обсуждали не только детали мемуаров и операций союзников, но и стиль бесед и приказов командиров, я даже выписал особенно яркие фрагменты.
Мемуары генерала Бредли – самые интересные записки о войне, которые мне приходилось читать. Больше: это – откровение… Победы нашей армии, особенно в некоторых операциях, как “Багратион”, битва за Берлин, взятие Кёнигсберга и менее громких, достигались совершенно иными способами. Увы, увы…

Я читал совсем иную литературу: в школе – советско-русскую и белорусскую классику, значительно больше, чем требовала школьная программа; в институте и после – английскую и французскую (кроме Жорж Санд), американца Драйзера, немецкого эмигранта Ремарка, наших Ильфа и Петрова, даже Анну Зегерс.

А кто не читал “Луку Мудищева” * -- пароль студентов ещё и нашего поколения?
Иван Никифорович очень удивился: он полагал, что время интереса к “Луке” закончилось на их выпуске. Ошибался: и после нас студенты читали “Луку Мудищева”. Думаю, сегодня эта поэма не менее популярна среди студентов гуманитарных университетов. В Беларуси особенно… актуальна.

"А чем тебе не понравилась Жорж Санд?
-- А чем тебе не понравилась Жорж Санд? – спросил Иван Никифорович с заметной иронией.
Подвох в вопросе очевиден, но я не уловил нюанса, потому ответил простодушно:
-- Мне был 21 год, вчерашний школьник, а её роман “Консуэлло” написан очень сложно: ещё не дорос – не по уровню оказался.
-- Вот как… А я думал потому, что она -- развратная баба, -- он улыбнулся с намёком, что знает больше, чем сказал.
Но я не сдался:
-- Если её натур-романы сравнить с похождениями нашего Пушкина, то она -- баба-ангел.
Муха возразил с напускной серьёзностью:
-- Пушкин – мужчина, к тому же – негр. А негры – ближе к природе: натуральная необходимость. Это надо учитывать…
Мы долго смеялись.
Спустя несколько лет Иван Никифорович спросил, не появилось ли у меня желание прочитать роман “Консуэлло”? Признаюсь: не появилось. Но в сорок лет я прочитал “Войну и мир” второй раз: совсем другой роман, другой интерес к событиям и деталям.

Беседы-споры были частыми в “рабочих паузах”: вероятно, Муха не столько пытался узнать-
понять меня, как хотел быть понятым и, возможно, быть оспоренным. Быть оспоренным? Но он не любил возражений: своё мнение считал правильным.

Как-то мы сидели на кухне…
Он пригласил меня к себе. Чего скрывать – я пришёл с бутылкою водки. Оказалось, он не любит пить водку. Как понимать “не любит”? Предпочитает – вино, причём такое, которое уже в то время называлось “чарнилом”. А моё любимое вино со студенческих лет – портвейн “Карданахи”, в то время он и в Минске уже был редкостью.

Сидели на кухне и, тихо чокаясь гранёными стаканами, также тихо рассуждали о нашем сельском житье-бытье и учёбе в школе. Диалог был короче его монологов: я рассказал лишь два смешные эпизода из школы – как учитель русской литературы читал нам отрывки из второй книги “Поднятой целины” Шолохова и комедии Мольера “Мещанин во дворянстве”.
-- А ты читал “Одисею”, -- неожиданно спросил Иван Никифорович.
Оказалось, я не читал ни Гомера, ни Овидия, ни записок Вольтера о путешествии по России, ни “Истории” Карамзина. Он перестал спрашивать: говорить-спорить было не о чём.
-- “Божественную комедию” я читал в школе, -- сказал задумчиво. – Сейчас бы прочитать… Но вот увлёкся мемуарами: сведения примитивные, а кажется, что ты что-то знаешь и понимаешь. Что можно узнать и понять из лжи? А у нас некоторые хвалятся: “Я читал того, я читал этого ”, а по сути – ложь и пустоту.

Мемуары советских маршалов и генералов – ложь и пустота? С моей стороны было бы нечестно “ловить его на слове” о немецких генералах, потому заговорил совсем о другом:
-- В школе я читал “Витязя в тигровой шкуре”: там стих певучий, как старые песни, и на каждой странице афоризмы – как в “Горе от ума”. На грузинском языке, конечно, ещё интереснее, но…
-- У нас “Витязя” не было, но была “Поднятая целина” Шолохова.
-- А у нас ещё была и “Угрюм-река” довоенного издания, -- похвалился я аккуратно.
Иван Никифорович взглянул на меня с любопытством и подозрительно: заметил аккуратность?
-- А чем до-военное издание лучше после-военного? – спросил хитровато.
-- Я послевоенного не видел, -- ответил спокойно-равнодушно, -- а в довоенном – иллюстрации цветные и интересные…
Он изобразил недоумение. А я продолжал в той же равнодушной манере, потому что уловил розыгрыш:
-- На одной картинке – Анфиса в бане…
“Немая сцена” в одном лице, а потом хохочем дуэтом! Понятно, он читал то же самое, довоенное, издание знаменитого романа.
-- За Анфису на цветной картинке!..
Поставил стакан и, лукаво улыбаясь, добавил:
-- А лучше бы -- за живую Анфису…

Я сказал, что читал и роман “Даурия”, и фильм видел.
-- А я не люблю смотреть фильмы по тем романам, которые читал, особенно по классике: киношники выхолащивают безбожно.
-- Это так. Но здесь я хочу сказать вот о чём: в увертюре, за кадром, исполняют песню “Скакал казак через долину…” Я знаю её с детства, но ни разу не слышал в профессиональном исполнении. Этим и помнится тот фильм. А так – слабый.
-- И у нас пели эту песню – на свадьбах, на вечёрках. Мы с тобой – как из одной деревни…

“А чаму ты ў партыю ўступіў?”
-- А чаму ты ў партыю ўступіў? – спросил па-беларуску и с нажимом на последнее слово, чем
выдал провокационность вопроса -- мы разом засмеялись: намёк на анекдот очевиден.
-- Меня уговорил мой друг.
-- Уговорил? Неужели в Туле инженеры не хотят быть начальниками? У нас же, ты видишь, в
очередь записываются – годами ждут, чтобы вступить в партию: всем хочется быть начальниками и командовать, хотя некоторые читать не умеют… Хорошо у нас: кто меньше знает -- тот в партию лезет и потом командует, что и как делать, чтобы соответствовало линии партии. Главное – соответствие линии партии, а на смысл, есть ли польза от этого соответствия, всем наплевать. Они не понимают, что строят мост вдоль реки…

Мне показалось, что он мрачно закончил свою мысль: концовка выглядела особенно контрастно с озорным тостом за Анфису, и захотелось немного подвеселить его мысль:
-- Я думаю, они строят мост поперёк реки, но вантовый – гушканку для зайчиков…
-- Нет! – Возразил он резко. -- Они строят вдоль реки -- бетонный мост, абсурдный и бесконечный…
Вот так – неожиданно.

Я получил квартиру в соседнем доме…

Я получил квартиру в соседнем доме, но соседями мы не стали: Иван Никифорович раньше получил 3-комнатную квартиру в другом микрорайоне. Разошлись во второй раз: я уже работал в бюро надёжности и долговечности. Но иногда встречались у меня, чтобы посидеть на кухне -- продолжить прежние беседы.

Он был недоволен, что я ушёл из бюро, даже обиделся: за три года мы не только “притёрлись”, но и подружились. Мне тоже не хотелось расставаться с ним. Немного позже бюро шасси разделили на две структуры -- на бюро тормозных систем и бюро рулевого управления, мы оказались соседями по работе: наши кульманы – через один.

Иногда, в “рабочей паузе” я подходил к нему – обменяться мнением, рассказать анекдот или что-то спросить, послушать его мнение о моёй версии какой-то поломки, с какой встретился впервые или очень часто.
Однажды увидел: он пришёл откуда-то очень хмурый, даже злой, сел за стол, повернулся к кульману – смотрел, как в пустоту. Подошла Светлана Галецкая – позвала к главному конструктору. В этой суммарной картине я заподозрил что-то неладное, какое-то “чп”.
От главного он вернулся быстро – сел на то же место и также смотрел на доску.
Подойти спросить? Знаю: Сироткин не любит Ивана Никифоровича и часто был несправедлив к нему. Разумеется, нелюбовь была взаимной. И в этом, мне непонятном эпизоде, я усмотрел проявление этой взаимной нелюбви. Ситуация деликатная. Причём, я мог неправильно её понять – потому не подошёл.

Спустя некоторое время, вероятно, успокоившись, он сам подошёл, чтобы рассказать о неприятности, из-за которой, было очевидно, нервничает.
-- Пошёл на совещание к этому… долбо@бу Грициану. А он кричит. Он вообще не умеет разговаривать, а это кричит. Кричишь – кричи, хоть лопни: сижу за столом, голову положил на руки – жду, когда перестанет кричать и начнёт совещание. А он орёт на своих -- как дурак. Неприятно, но на своих -- это их дело. А потом – на меня: “Вы что, спать сюда пришли? Здесь рабочее совещание…” А я, не поднимая головы, говорю спокойно: “Я не сплю -- жду, когда вы перестанете кричать и начнёте совещание – будете говорить спокойно и по делу”.
Наш, бывает, повышает голос… Но у этого горлопана никакого ума нету – заорал на меня: “Вы меня ещё и учить будете?! Кто вы такой?!.”
А я говорю спокойно: “Я знаю, кто я такой: я – инженер. А вы подумайте, кто вы такой?” Поднялся и ушёл. Он орёт мне в спину: “Вернитесь!.. Я проучу вас!..” Он не только горлопан, а дурак и бандит: на работе угрожает мне. И при всех.

Едва я успел придти сюда, а он уже пожаловался Сироткину – сказал, что я ушёл с совещания… Наш, конечно, не кричал – выслушал и сказал спокойно, но однозначно -- чтобы я вернулся на совещание. А я говорю: “Пока Гриценко не извинится, я к нему на совещания не пойду: он невежда и самодур. Мы -- на работе, а он не понимает этого…”
Видел: Сироткин хотел прочитать мне мораль, но сдержался. А я говорю: “Так и скажите ему…” Может, зря так напрямую – он сразу заёрзал! Думал, теперь-то сорвётся. Нет, сдержался. А вместо меня послал Гену…

Придуркам нужно давать отпор -- показывать, кто они есть, и ставить на место: у них нет не только образования, но и ума – ни капли. Какое же может быть качество продукции? У нас служба ОТК не для того, чтобы задерживать брак – чтобы пропускать его. Помнишь, как мы когда-то воевали с ОТК, чтобы они брак не пропускали? А кто нас поддерживал? Все старались уладить конфликты мирно и тихо – шли на компромисс: лгали. Всем хорошо. Хотя некоторые машины и до Борисова не доходили своим ходом. А начальник ОТК – лауреат Государственной премии: заслужил. Если по-государственному оценивать, то уже тогда он заслужил, чтобы его судили. Потому все молчат: отвечать придётся вместе. Всем – до министра.
Вот так мы строим мост – вдоль реки…

Он грустно посмотрел на меня, замялся, раздумывая, и добавил:
-- Хотел сказать “и против течения”, да подумал: какая разница – по течению или против? Вдоль реки – принципиально…
Горький рассказ.
Мне было больно за Ивана Никифоровича. Он не один и не первый, кого вот так цинично нагло унижали невежды и хамло “династии Романовых”.

“О, ты так много пьёшь?” “Нет, не много – как все…”
Помню эпизод из одного популярного фильма.
К молодому специалисту в далёкий таёжный городок приехала на Новый Год его невеста. Из вокзала он привёз её в квартиру – там всё готово к празднику. На столе – две бутылки вина: шампанское и портвейн.
-- О, ты так много пьёшь?! -- удивилась гостья-невеста.
-- Нет, не много – как все, -- аргументировано ответил жених.
-- Если “как все”, то много…

Я пил “как все”, Иван Никифорович немного больше.
Иногда он спрашивал, можно ли сегодня придти ко мне вечером? Приходил – мы сидели на кухне. На кухне – буквально: на диване, за журнальным столиком он не любил.

Получив квартиру, я купил и самую необходимую мебель и посуду. В кухонном шкафчике стояли два хрустальные фужеры и две рюмки такой же модели. Красивые, мне они очень нравились. И вино в них – тоже.
Когда первый раз пили в моей квартире, Иван Никифорович сказал, что фужеры ему не нравятся – и пояснил обстоятельно, с лёгким юмором, каким пользовался часто и уместно.
-- Во-первых, не знаешь, сколько влил, -- можно ошибиться: придётся или отливать, чтобы поровну было, или идти за второй бутылкой. Первое неприемлемо -- как-то мелочно получается. И негигиенично. Второе – по обстоятельствам: меня посылать некорректно, потому что я старше, а тебя – потому что ты в своей квартире. А третьего с нами нет. Во-вторых, и это тоже некорректно, рюмки и фужеры ты купил, чтобы пить кислое вина и шампанское… с женщиной. А мы пьём “чарнила”: и гость, и напиток не по рангу посуды – нужны стаканы.
Я купил четыре стакана “с поясками” – “маленковские”.

В этот раз я пригласил Ивана Никифоровича.
Пришёл, как обычно, с бутылкою “чарнила”. Он всегда шутил по этому поводу…
Иногда приносил грибы: любил закусывать грибами, рассказывал, где собирал, сколько и каких насолил. А мою жареную бульбу и яичницу считал закуской как бы второго сорта: хорошо, но грибы – лучше.

Я приготовил ему сюрприз – книгу Александра Верта “Россия в войне 1941-1945”, которую одолжил у двоюродного брата в Минске и уже прочитал. Сенсационная книга! Он обрадовался…
Моё условие: пять дней. Я знал, что для него пять дней – с избытком, но знал и то, что он любил возвращаться в какие-то места: именно это я и учитывал. А Иван Никифорович неожиданно спросил, можно ли дать почитать Д.?
Такой поворот был для меня неожиданным, и, признаюсь, неприятным, потому что я уже нарушил правило брата: его книги в третьи руки не передавать. Покраснел и сказал, что в третьи руки -- нельзя. Хотя предполагалось передать в четвёртые…
Иван Никифорович уловил этот нюанс: внимательно посмотрел на меня, положил книгу в сумку, допили вино и он сразу пошёл домой. А моя бутылка осталась “про запас” в шкафчике.
Возвращая книгу, Иван Никифорович пожал мне руку и сказал:
-- Спасибо за книгу. И за урок: теперь уже ты меня учишь…
Не я: меня научил брат – я лишь передал его науку дальше. Так учатся все люди.

“Ты – антисоветчик…”
Осень, на улице дождь. Хотя вечер субботний, никакой пьянки у меня не планировалось.
Иван Никифорович пришёл неожиданно. Я повесил его плащ на спинки двух стульев – чтобы просыхал. Он поставил бутылку на стол.
Холодильника у меня не было: в шкафчике лежал кусок сала, в хлебнице хлеб есть, можно ещё и бульбу пожарить или макароны отварить... В “загашнике” две бутылки -- водка и портвейн: на двоих перед выходным достаточно. Правда, от “коктейля” будет голова болеть, но нам не привыкать к таким хворям: у нас они штатные.

Визит неожиданный – я деликатно ждал, что скажет Иван Никифорович: не ни с того, ни с сего же пришёл?
Предложил ему осмотреть мой книжный шкаф, пока я пожарю бульбу. Он охотно согласился, но с оговоркою: сначала налить по полстакана…

Приготовил бульбу – сели за стол. Я в прострации -- не понимаю, зачем он пришёл, с какой стати мы пьём: внешне будто повода нет, а он ничего не сказал.
Говорили ни о чём: я недавно купил хорошую книжную полку и бэушную радиолу “Sakta”, он похвалил книги и полку. Выпили его бутылку. Что дальше? Достал портвейн. Иван Никифорович посмотрел неодобрительно.
-- Не надо: я пришёл поговорить на трезвую голову…
Вот так новость! Я понял: будет серьёзный разговор. О чём?
Бутылка штатного “чарнила” – предисловие для разговора: разговор – потом…

-- Напрасно ты от нас ушёл: хорошие отношения были в бюро и между нами. Там тебя не поймут, -- сказал скорее с сожалением, чем с упрёком.
-- Спасибо. Взаимопонимание есть и, надеюсь, позже будет больше.
-- Вряд ли: там надо лгать – давать хорошие “цифры”, какие надо. А ты это делать не умеешь: какое может быть взаимопонимание?
Я пояснил, что “цифри” выдаю не я: я показываю реальную картину -- “цифри” по ней готовит сам начальник бюро. Иван Никифорович не согласился:
-- Ты выкручиваешься, потому что знаешь: всё равно будешь сочинять ложь, которая нужна начальнику и всем. Ладно… Но ты связался и с этим попом…

Вот это поворот!
“Попом” обзывали в ОГК Толстогузова Виктора Сергеевича. Нет, так не годится! Деликатно
объяснил Ивану Никифоровичу, что есть что и кто есть кто: Виктор – мой друг, человек честный и более чем толковый, разносторонне образованный, прошёл такую серьёзную школу…
-- Он – антисоветчик. И ты тоже стал антисоветчиком.
Я простодушно рассмеялся и предложил открыть вторую бутылку. Он возразил:
-- Разговор только на трезвую голову: пол-литра – не в счёт, а больше нельзя.
Я смотрел на него удивлённо, ничего не понимая.

-- Вы оба -- антисоветчики. А мой отец воевал за советскую власть в дивизии Азина, -- разъяснил Иван Никифорович с оттенком гордости и значимости. -- “Железный поток” Серафимовича он называл эпизодом Гражданской войны или предисловием к ней. Мой отец сражался за советскую власть, а твой друг-антисоветчик клевещет на её. И ты – с ним…
Можно было пропустить это мимо ушей, но он говорил не спьяну – на трезвую голову. Если бы спьяну – проводил бы его домой, чтобы проспался: завтра договорили бы. Причём, он пришёл ко мне, чтобы сказать именно об этом. Плохо дело и дурно пахнет – сплетнями. А к сплетням я относился з агідаю (бел.-- А.К.), не любил таких разговоров, хотя в компании слушал: куда денешься? Обо мне не просто сплетничали: партком собирал эти сплетни и опубликовал в многотиражке “Белорусский автозаводец”…

Я вышел с кухни, взял из папки удостоверение к медали “За оборону Москвы”, пробитое осколками, в пятнах крови, к нему – справку о гибели отца, подал Ивану Никифоровичу и пояснил эти документы:
-- Короленко Павел Михайлович – мой отец, а Короленко Фёдор Михайлович – его младший брат, он командовал батареей противотанковых пушек на том самом разъезде Дубосеково. Старший брат Михаил Михайлович погиб в Финляндии, документ у его сына… А вы называете меня антисоветчиком. Объясните мне, что такое – антисоветчик?.. Мой отец, его братья и все, кто не вернулся к детям, жёнам и матерям, защитили советскую власть. И тех, кто вернулся с фронта живым, а не похоронкою, -- тоже: все живые обязаны жизнью моему отцу и его братьям и всем погибшим солдатам. Почему же я – антисоветчик, если эта власть обязана своей жизнью моему отцу? Значит -- подлой жизнью, если и вы всё так понимаете…

Мне было больно! И не первый раз… Я боялся сорваться -- говорил тихо, спокойно, а Иван Никифорович смотрел на меня, будто не понимая, что происходит: я учил его – я читал ему мораль-лекцию о советской власти, которую он считал своей. И он молчал.
-- Все, кто вернулся домой живым, своей жизнью обязаны погибшим. И жизнью своих детей, которых родили потом... Если ВЫ этого не понимаете, то кто же поймёт? – Я сделал ударение на “вы”. -- Этот слесарь-выродок из ВПШ, что в парткоме? Или воры-кладовщики, ставшие начальниками? У нас всё перевёрнуто ногами вверх: такая правда, такая власть, такая мораль -- мораль негодяев. Она -- норма. А по их норме я – антисоветчик. Потому они, кого защитили и освободили мой отец и его братья, бьют меня ногой ниже пояса: ВЫ это видите… Мой знакомый, киевлянин Вадим Задорожный, назвал нашу систему “диктатурою ублюдков”. Мы с вами знаем здешних поимённо… Моя мама говорит, что у нас “сатанінская справядлівасць” – сатана правит бал. Я слушаю мою маму, а не эту мразь из парткома: моя мама – это и есть народ. А не банда жулья и ворья. Неужели и ВАМ недоступно понять элементарные вещи?..

Я сам боялся того, что сказал: страшная, болючая правда -- ненавистная правда для марадёров.

Иван Никифорович выслушал молча – не сказал ни одного слова. Я понёс документы обратно. Возвращаюсь -- он поднялся из-за стола, взял плащ, и, не говоря ни слова, пошёл к двери.
-- Иван Никифорович, не уходите, -- позвал я, но он не остановился. – Подождите! Я прошу извинения…
Ушёл.

Я в растерянности: выгнал из хаты. Какой стыд!
За пять лет в Жодино кто и как меня не обзывал – от директора завода до редактора многотиражки, от председателя горисполкома до мрази из парткома и сцыкунов из комсомола. Муха -- с ними? Дурнее не надо! Что случилось? Какой повод? Какую сплетню обо мне опять распустила эта “хеўра сабачая” из парткома и администрации?..

Больно и жутко… Успокаивал себя тем, что говорил с ним деликатно, тихо, хотя было больно.
Что случилось – почему он пришёл для такого разговора? Что делать? Сходить к нему домой – извиниться? За что? Я же сказал ему “Прошу извинения”, но он ушёл.

Зажёг газ – поставил чайник. Открыл буфет: в бутылке “белавежскай” -- только на дне, 70-100 миллилитров. В чай хватит…
Некрасиво получилось… А почему и он не любит Толстогузова? Cоветская власть уничтожила отца и мать Виктора только за то, что они верили в Бога и не хотели вступать в колхоз лодырей и безбожников. А кто такой комдив Азин? Его повесили казаки за то, что он их расстреливал и вешал, за то, что уничтожал станицы и казаков-станичников. Какую же власть устанавливал комдив Азин в оренбургских и волжских степях – власть палачей и людоедов?..

Кто-то вошёл в незакрытую мной квартиру. Гляжу – вернулся Иван Никифорович. Снял плащ, повесил в коридоре, идёт с сумкой на кухню – поставил на стол бутылку портвейна “777”. 0,75! Молча…
Молча сели за стол. Он молча открыл бутылку – молча налил вино в стаканы. Молча выпили. Помолчали, не закусывая…
Иван Никифорович был не мрачным, не угрюмым – спокойным и лагодным (бел. А.К.).
-- Вот как получается: “Мы живём, под собою не чуя страны…” Мудрая мысль и жестокая правда, -- сказа тіхо, глядя не на меня, а на пустые стаканы. -- Кто это написал?
-- Точно не скажу -- то ли Пастернак, то ли Мандельштам. Не знаю, -- признался я, -- стихотворение не читал – помню лишь эту строку из газет.

Выпили ещё раз, не чокаясь. Молча закусили.
-- Ты знаешь, что такое Гражданская война?
Иван Никифорович спросил риторически, это заметно, но я ответил, как на вопрос:
-- Знаю по Шолохову: “Тихий Дон” – это как энциклопедия по той войне. Это война в своём доме, в семье, в деревне – страшная война. Мама говорит, что в Библии написано: пойдёт брат на брата -- это предупреждение людям, чтобы были людьми, иначе погибнут…
-- Гражданская война страшная ещё и потому, что у нас она бесконечная: наши отцы воевали между собой, мы с тобой тоже воюем между собой. И наши дети будут воевать… Когда же окончится у нас гражданская война? Вот, я заговорил почти твоими словами…
-- Спасибо за комплимент. Не мои – моей мамы, тёмной колхозницы с образованием “две зимы”, которая называет большевиков людоедами, страшнее немцев. Люди, проклявшие Бога, сами прокляты Богом и людьми – это нелюди. Они управляют нами. А мы молчим. Даже радуемся. Потому и живём, “под собою не чуя страны” – это правда: мы боимся правды – боремся, воюем со всеми за право лгать… истину. А истина – в вине?..
Я откровенно посмотрел на бутылку.
Иван Никифорович разлил в стаканы оставшееся вино.
-- Истина – в вине, если пить в меру, -- сказал нейтрально, без акцентов, как бы походя.

Выпили не чакаясь – нейтрально: буря утихла, но ощущалось, что утихла только что – так бывает в природе после грозы.

Вспоминаю об этом с удзячнасцю…

Спорить Муха любил и не без оснований...

Спорить Муха любил и не без оснований: читал много, память цепкая, знал детали, умел ими пользоваться -- умел анализировать и доказывать свою правоту. Долго не признавал моих знаний по истории и литературе, особенно исторической… И не соглашался со мной в вопросах морали, этики и социальных явлений в обществе. Многоточие: разъяснять долго. А спорили мы достаточно часто, хотя никто об этом не только не знал, но и не догадывался: мы спорили на кухне.

За три года не только сработались-притёрлись, но и подружились. Это было непросто: Муха из тех людей, с которыми трудно находить общий язык даже в тех случаях, когда, казалось бы, никаких перашкод (бел. – А.К.) нет. Мы преодолевали и те перашкоды, которых не было. Потому он не хотел, чтобы я уходил из бюро.
Вспоминаю об этом с удзячнасцю: в 1967 году я был ещё “новичком” в ОГК и на заводе. Сегодня могу признаться: обеспокоенность Ивана Никифоровича за меня была обоснованной: спустя девять лет за отказ участвовать в авантюре меня унизили так, что я вынужден был уйти из бюро эксплуатационной документации. А «фирма» потом с грохотом лопнула…

Не любил, если кто хвалился чем бы то ни было, особенно тех, кто по некомпетентности и
невежеству был “вне подозрений”. И не только в инженерных вопросах – прежде в общих.
-- Послушаешь некоторых в курилке – самый умный. Так покажи, какой ты умный: возьми логарифмическую линейку – посчитай, стань за кульман -- начерти. И будет видно, что ты зна-
ешь и умеешь. Он, может, формулу площади круга давно забыл, а про давление на Луне рассуж-
дает. Спроси его, почему Луну мы видим постоянно с одной стороны, не ответит, если вообще поймёт вопрос… Мы не долетели до Луны не потому, что слабее американцев, а потому, что дурнее... Ты опять хочешь сослаться на Наполеона? (**) Не надо! К сожалению, я не читал Тарле. А после тебя… не буду.
Нахмурился, молча взял бутылку и налил по полстакана.
-- Надеюсь, ты понимаешь, что я пошутил? – Сказал добродушно и хитровато.
Чокнулись.
-- За понимание, -- сказал он.
-- За паразуменне.
Вспоминаю об этом с благодарностью – ему и судьбе. И с грустью.
А если у кого сложится впечатление, что мы много пили, то мой ответ такой: как все. Но пили с умом: ни разу ни он, ни я не были пьяными – только выпившими.

Декабрь 1965 года: “Лакей не может быть Героем Советского Союза…”
Я родился 14 декабря 1935 года. После войны “мама записала”: 14 января 1936 года – моложе на месяц, равный году. Детали опускаю: они известны, хотя в каждой семье были свои оттенки.
И я всегда, с 1955 года, отмечал свой день рождения 14 декабря. В нашей студенческой группе было три “декабриста”, в нашей комнате – двое.

Бюро – как семья. Лариса Вишневская, жена Гены Баранчика, предложила отметить моё тридцатилетие в их квартире, потому что я жил в общежитии. Жест – как от сестры! Если бы больше с ней не встречались, я помнил бы её только за это.
Отмечали после работы в первую субботу после 14 декабря. Какое было число, не помню, может, совпало, а искать календари не хочу. Может, 14-е было в воскресенье, но отмечали в субботу. В бюро было такое правило: в воскресенье “исправить голову”, чтобы в понедельник работать нормально.

“Исправляли голову” на квартире у Ивана Никифоровича, трое: он, Гена и я.
Немного выпили и стали вспоминать студенческие анекдоты. В те годы – забавно! Сначала вспомнили анекдот “про рассол”, потом “про вар голы” и пошло-поехало -- похмелялись весело, легко, с удовольствием. Нина Федотовна посматривала на нас и улыбалась: мы ей нравились вот такими – не пьяными, а весёлыми.

Включили телевизор. Мы не пьяные – слегка выпившие и весёлые. Вижу: мужчина со “Звездой” Героя Советского Союза. Он был в некой аудитории – что-то кому-то говорил. Симпатичный, но меня задела какая-то деталь в его поведении и мимика – сочетание не понравилось, а в сочетании со “Звездой” было ненатурально, фальшиво, даже вызывающе ненатурально, как гармошка в оркестре.
-- Лакей не может быть Героем, -- сказал резко самому себе, но громко. – Кто это?
Иван Никифорович и Гена переглянулись удивлённо, будто я сказал нечто очень дурное, ляпнул.
-- Андрей, ты что говоришь?! – возразил Гена с упрёком, даже, с неудовольствием. – Это же Машеров…
-- Машеров? – удивился я. – Но я сказал то, что вижу: у него лакейские манеры и мимика.

Иван Никифорович недовольно пошевелился на табуретке, а Баранчик высказался прямо:
-- Извини, Андрей, но ты говоришь ерунду. Чушь.
Я покраснел, не знал, что и сказать в оправдание.
-- Я ТАК увидел. Если б оператор не поменял сюжет, я пояснил бы почему.
Иван Никифорович сгладил неприятную ситуацию – шутливо и снисходительно:
-- Ну что ты, Гена, он же – писатель: фамилия – вон какая! А у нас с тобой?.. -- И засмеялся сдержанно, но с оттенком.
Я смотрел на стол и бутылку с вином. Иван Никифорович предложил выпить и забыть: с кем не бывает? А бывает и хуже…

Забыл или нет Иван Никифорович, не знаю, но ни разу не вспоминал, даже, когда обозвал меня антисоветчиком. Баранчик – тоже: с ним-то я и общался значительно меньше.
В 2001-м году я позвонил Геннадию Николаевичу Баранчику – попросил дать мне консультацию по тормозным системам, потому что у меня нет учебников. Пришёл к нему.
В гостиной, на двух составленных вместе столах, лежала большая рама: он изготовлял её для обустройства то ли дачи, то ли балкона в квартире.
Поговорили о тормозах. Но нужной мне книжки не было и у него – посоветовал обратиться к Вацлаву Корейво или Ивану Чернышову. И спросил с удивлением, для чего мне это надо: дети уже, похоже, выросли из студенческого возраста?
Я коротко рассказал ему об аварии, в которой погиб Машеров: мне нужно рассчитать тормозные пути трёх машин. И вообще – хорошо знать детали, а тормозные пути – найважнейшие детали.
Геннадий Николаевич посмотрел на меня вопросительно и с укором – вероятно, вспомнил 1965 год: “Лакей не может быть Героем Советского Союза…”
-- Банальная авария – из-за дурости, -- сказал спокойно, как о штатном “дтп”, каких десятки в день “из-за дурости”. – И, говорят, передняя машина далеко оторвалась от “Чайки”, а наш колхозник выехал на дорогу…
-- Передней машины оповещения, которая с “мигалками”, в эскорте вообще не было: Машеров приказал её не брать, -- пояснил я деликатно.
-- Андрей, такого же быть не может: даже секретарь обкома едет с “мигалками”.
Больше я ничего не говорил.
Последний раз виделись на похоронах Мухи Ивана Никифоровича...

“А я-то думаў, што толькі я адзін такі дурны…”
Як я ажаніўся (у другі раз, у Жодзіне), мы жылі ў кватэры жонкі на вуліцы Камуністычнай. Пакуль не абмянялі дзве аднапакаёвыя кватэры на трохпакаёвую, мая кватэра на вуліцы Заводскай была “запаснаю” – для прыязджаўшай у госці радні і сяброў, для выпівак, стаўшых для мяне ўжо на ўзроўні святочных, і для выпівак маіх таварышаў, калі ў іх не было болей спрыяльнага месца.
Усе ведаюць, бывае так, калі выпіўка на нейтральнай, чужой кватэры, зручна для кожнага з кампаніі: па-першае, жонка не будзе ведаць, дзе і з кім выпіваў; па другое – свабода амаль абсалютная па працягласці “сабантуя”: можна нават крыху пратразвець, каб з’явіцца на светлыя вочы жонкі хоць і пазней, але меньш п’яным.

Неяк Іван Нікіфаравіч запытаў, калі я бываю ў сваёй кватэры на вуліцы Заводскай: ён жадае
зайсці, каб павіншаваць мяне з нараджэннем сына, ды ўвогуле, каб пасядзець на кухні, бо даўно не сустракаліся. Дамовіліся на вечар перад бліжэйым выхадным днём.
Я прыгатовіўся сустрэць яго як высокага госця: што высокі – адназначна, ды ён сказаў, што мяркуе прыйсці не адзін, а з Нінай Фядотаўнай. Яна таксама казала мне пра гэта.

Ён прыйшоў адзін: Ніна Фядотаўна нечакана паехала да сваякоў.
Разумеецца, прыйшоў з бутылкаю, але не “чарніла”, а партвейна “три топорика”. І з дзіцячымі цацкамі.
У маім кухонным шкафу розных “бутылак” таксама было дастаткова, бо, вядома ж, госці з такой нагоды прыязджалі розныя – і слуцка-капыльска-мінская радня, і мінскія сябры-аднакашнікі па інстытуту.
Госць быў у добрым настроі: перадаў віншаванне і пажаданне ад Ніны Фядотаўнай і яе шкадаванне, што не можа прыйсці; пашуткаваў над “дзіцячымі” кніжкамі, бо адна была на англійскай мове, а тры -- на нямецкай. Гэтыя кніжкі жонка і я куплялі паасобку и даўно -- як падручнікі. Кіўнуўшы на бутылку “три топорика”, пашуткаваў:
-- Замечаешь своё влияние?
Хотя партвейн “777” я называў “благародным чарнілам”, усё ж не “плодово-ягодное” раённага разліву, а сапраўднае віно -- з вінаграду. А за маё “влияние” – дзякуй, прыемная дробязь, хаця я даўно перайшоў на “кісляціну”, якую ён не паважаў.

Вось такая была уверцюра да нашай “застольнай”.
Успаміналі дзяцінства і свае школы, інстытуты і аднакашнікаў – кожны сваіх, ён распавядаў пра свайго старэйшага брата Мікалая, якога вельмі любіў, і заўсёды хваліў як разумнага чалавека і талковага інжынера.
У перапынку ўбачыў першы том “Военного дневника” Гальдера і надта здзівіўся. Я патлумачыў: у дваюраднага брата, таго, што ў Мінску, выпадкова аказаліся две кніжкі першага тома – адну аддаў мне, бо яму непатрэбная.
Так пілі віно і размаўлялі – доўга і пра ўсё, што было добрым і разумным у нашым яшчэ не такім доўгім жыцці.
-- А я-то думаў, што толькі адзін я такі дурны. Аказалася, не адзін – і ты…
Мы засмяяліся, паціснулі рукі адзін другому і налілі ў стаканы апошняе віно.
-- За дурных!
-- За дурных – як мы з табою!..

Толькі мы, Іван Нікіфаравіч Муха і я, ведалі, ЧАМУ мы “такія дурныя”. Можа, і не настолькі дурныя -- хто мяркуе і па якому праву?..
Сёння ведаю толькі я. Але нікому не скажу.
Не скажу не толькі таму, што не магу даказваць зваротнае, -- упасі Бог, каму і дзеля чаго? – а і таму, што гэта нашы, яго і мая, аднолькавыя “тайны”.

Пра сябе не скажу – толькі пра Івана Нікіфаравіча: дай Бог кожнаму быць такім і настолькі “дурным”, якім быў ён.

P.S.
Пісаў доўга, з перапынкам. Тут крыху болей паловы з таго, што планавалася па заметках. Мяркую, дастаткова для ўзроўня “штрыхі да партрэта” як чалавека. А як інжынер Іван Нікіфаравіч быў добра вядомы на аўтазаводзе.

…………….....................................
* И.А. Барков “Лука Мудищев, дворянин”
** Иван Никифорович имел в виду книги академика Е.В. Тарле: “Наполеон”, “Талейран”,
“Нашествие Наполеона на Россию”, “1812 год” и афоризм, приписываемый Наполеону: “Сто
ослов под управлением льва сильнее ста львов, руководимым ослом”.
Я так же читал, что эту мысль высказала Софья Корвин-Круковская, известная большинству
как математик Софья Ковалевская (по мужу).