Retroпогляд

Гэтыя заметкі пісаў у той вечар калі мне паведамілі, что Бурак пайшоў назаўсёды. І заўтра днём. Хацеў аднесці ў рэдакцыю “Белорусского автозаводца”, але патэлефанавала сястра са Случчыны: памёр мой сваяк і таварыш...
Трэба ж -- супадзенне: ён нарадзіўся праз тры дні пасля Бурака і адыйшоў – праз тры; у арміі -- вадзіцель БТРа; у гаспадарцы – кемлівы і руплівы, у кампаніі -- цікавы субяседнік. А калі за чаркаю – яшчэ цікавейшы. Такое супадзенне...

1 чэрвеня я вярнуўся з агарода пазней нарматыўнага часу -- каля 19 гадзін. Звычайна дачка робіць мне заўвагу за парушэнне рэжыму і пытае, ці не здарылася непрыемнасць? Але на гэты раз я апярэдзіў дачку – запытаў, што здарылася, бо ў яе голасе адчуў трывогу.
-- Званілі з завода, адтуль, дзе ты працаваў, -- адказала яна. – Сказалі, што памёр Бурак.
Звестка была непраўдападобнаю, ашаламляльнаю…

Я ведаў, што мінулай восенню ён ляжаў у бальніцы. Але ж каму ў нашым узросце ўдалося абмінуць бальнічныя пакоі? Такіх хлопцаў не шмат набярэцца. А Бурак, як я меркаваў, адолеў сваю хваробу, бо рэгулярна, ва ўсе поры года і пры любой пагодзе ездзіў на рыбалку, па грыбы і ягады. Ды корпаўся ў гаражы са сваім “лэндроверам” з ранку да цямна, для чаго неабходна добрае здаро’е: не рамонт кватэры -- “две большие разницы”. Таму я і лічыў, што Міша Бурак – яшчэ крэпкі хлопец.

У апошнія гады я сустракаў яго раніцаю або адвячоркам: ён ішоў у гараж. На маё прывітанне “Добры дзень!” яго “Привет!” быў калі не бадзёрым, дык і не сумным – як заўсёды. Менавіта, як заўсёды, бо Бурак ніколі не быў выразна бадзёрым ці вясёлым – такі характар. Але ж ён ніколі не быў і “скрыпучым”! Ды ўвогуле ён не “скрыпеў”: у любых абставінах спакойна, нетаропка, без хістання і сумненя, нават, як бачылася мне, без абавязковай савецкай мітусні і ляманту, -- ды нерваў з штурмаўшчынаю, -- роўна цягнуў свой воз, які быў нялёгкім на выпрабаваннях машын у кар’ерах: спякота, непагадзь з граззю, холад са снегам пры “спартанскіх” умовах для машын у аўтабазах. Дабаўляўся, як сёння называюць, і “чалавечы фактар”, які ў нас – галоўная перашкода на шляху да новага. Асабліва ў першыя гады – з 27-тонным самазвалам і 550-м трактарам. Ды і пазней, пры выпрабаванні 549-й мадэлі, здараліся калдобіны як-раз у чалавечы рост. І ён спакойна пераадольваў ці абмінаў іх. Так мне бачылася. Таму яго пераход у бюро эксплуатацыі на амаль спакойную “пісьменніцкую” работу, -- у кар’еры мы ўсё ж ездзілі і даволі часта, але з іншымі заданнямі, -- з майго погляду, не спалучаўся з яго непаседлівасцю і камандыроўкамі.

Первое знакомство

С Бураком я познакомился в июне 1969 года перед поездкой в Кривой Рог, где я должен был проводить весьма сомнительные по чистоте замысла и ещё более сомнительные по достоверности “испытания масел”. Было очевидно: эти испытания -- для амбиций и демонстрации. Не только на автозаводе – в стране подобные “амбиции и демонстрации” были штатными махинациями для “выхода в начальники”.
Я пришёл в экспериментальный цех, чтобы потренироваться “брать пробы” масел из главной и колёсной передач. Зачем тренироваться, если операция проще простой? Не совсем так: во-первых, температура масла при возвращении машины в гараж около 90 градусов-С, что опасно и для рук, и для стеклянной посуды; во-вторых, может попасть песок -- как уберечься, какие заготовить приспособления? Любая подсказка полезна.

“Звуковой” реакцией Бурака на полученное мной задание было… абсолютное молчание. Но по его лицу, жестам и объяснениям, как лучше выполнять операцию, я понял его мнение: порученная мне работа -- несусветная глупость. Именно его тогдашнее молчаливое взаимопонимание абсурдности выданного мне задания явилось базовым для наших отношений в будущем -- когда он перешёл на работу в ОГК. Правда, признаюсь честно, в последние годы не всегда встречал его понимание в наших совместных или параллельных работах, хотя глупых заданий и требований в работе было достаточно. Причину я узнал позднее, случайно и нечаянно: у “нечаянно” оттенок деликатности.

В 1973 году мы стали соседями – три года жили в одном доме на Коммунистической улице. Не только не “дружили семьями”, но ни разу не сидели на кухне или “в ёлочках”, однако то первое взаимопонимание укреплялось частыми, хоть и короткими беседами у дома. Похоже, что оно было важным не только для меня, но и для него: ему чаще, чем мне, приходилось выполнять заведомо неразумные задания. Думаю, потому, когда я обратился к нему с просьбой отвезти жену с детьми в Оршанский район, -- 170 вёрст, дети малыя, остановки, весь день в дороге, -- он отозвался охотно, хотя при частых командировках домашних дел и забот хватало.

Бурак не только не был разговорчивым, но скорее наоборот – “молчуном”. И, я понял это позже, не от того, что не хотел или не имел что сказать-рассказать, а от того, что хотел внимательного, заинтересованного и понимающего слушателя. Вот такому слушателю он любил рассказывать про... рыб. Не про рыбалку! Именно про рыб. А знал он, вероятно, всё обо всех рыбах.

С тех пор, как я уехал из своей деревни на Случчине, рыбой интересовался только в магазине, пока сыны не попросили денег на аквариумы и компрессоры, потом -- на удочки-крючки, книги и журналы. И хотя на рыбалку я ездил с ними всего несколько раз, книги-журналы читал или просматривал регулярно: что интересует детей? Известно, “теория без практики мертва”, потому рассказы Бурака мне были очень важны: у него сочеталась не только теория с практикой -- было желание знать всё досконально. Разумеется, и то, как рыбу превратить во вкусные продукты питания: у него всегда имелись шпроты-паштеты…
И – грибы! Грибы – его третья страсть после “лендровера” и рыбалки: он знал много грибных мест и все грибы, умел солить и мариновать. А “свои плантации” оберегал. Ездил он и за ягодами – возил жену и её подруг, но ягоды собирал только, чтобы поесть, а потом – почитать книжку-газету или поспать в машине: ягоды – не грибы.

Оказалось, мы служили в одной дивизии – под Гродно за деревней Грандичи, где был артиллерийский полигон и сооружался танкодром с широким каналом для подводного вождения танков. Правда, его и моя службы отличались существенно: он служил действительную, три года, а я – один месяц, после пятого курса института. Зато в ином плане отличий почти не было: он три года “сачковал” водителем санитарной машины -- ловил рыбу в местной речке и Нёмане, а я месяц околачивался на пилораме и купался в ручье-канале с холодной ключевою водою. Такие службы – как дом отдыха. Только без вина, карт и женщин.

Все шофёры – наблюдательные люди
Все настоящие шоферы – наблюдательные люди и с хорошей памятью. И любят “байки рассказывать”. Бурак “рассказывал байки” с юмором и снисходительно к условиям и персонажам – как истинный байкоплёт. И только про армейскую службу. Много “баек”! Но ни разу не повторился – свидельство хорошей памяти вообще и на конкретного слушателя -- важная деталь.

До перехода в ОГК Бурак работал начальником лаборатории дорожных испытаний. Я не только понимал, но видел: писательско-бумажная работа не по нему. И спросил, почему он ушел из экспериментального цеха, пояснив свой вопрос так:
-- Ты же на своём месте был, и работа интересная и творческая. И такая работа -- по твоему характеру, как я понимаю...
Он отреагировал в обычной манере – как в “замедленном кино”, но неожиданной репликой:
-- Вот именно -- это ты так понимаешь. И все, кто ничего не знает, а понимать – не доходит.
У меня невольно сорвалось: “Интересно...”
Но Михалыч молчал, сосредоточенно глядя в неопределенное место, потом повернуся ко мне и резко пояснил -- буркнул:
-- Даже очень интересно: пить надоело! И лгать под диктовку...

Я рот раскрыл! А он, ещё помолчав, неожиданно напомнил мне:
-- Тебе про такое не позволили бы написать в “Инженере”. А ты забыл, как сам испытывал масла в ЦГОКе? Или не догадывался, кому и для чего нужна эта “липа”? Здесь “липы” надо больше, чем дела...

Вот те раз! Почти двадцать лет минуло, а помнит наш молчаливый разговор в экспериментальном цехе, хотя тогда мы встретились по работе впервые. Значит, момент был важным и для него: он понял, что замышляется очередная “липа”.
Нет, я не забыл те “испытания”. Вернувшись из ЦГОКа, деликатно сказал Начальнику бюро, что работа бессмысленная: узнать что-либо и оценить невозможно. Эксперимент остановили, не оформляя отчёта. Это был Урок… И я усвоил его хорошо: спустя шесть лет отказался выполнять очередную “липу” -- меня выгнали с работы. И “липа” не состоялась: выполнить её мог только я.
Что касается “Инженера”, то мне не позволили много чего: поезд “Оттепель” ушёл, а обратный рейс не предусматривался.

Вероятно, я зацепил важную струну Бурака – он продолжал:
-- Все видят чужую работу поверхностно и так же судят о ней – интересная, сложная или примитивная. У инженера не может быть неинтересной или примитивной работы – на любой думать надо... Говорят, тебе тоже предлагали более творческую работу, чем писать инструкции? Вот видишь, ты себя понимаешь: лгать пришлось бы больше, чем в ЦГОКе, и чем мне на моей “творческой и интересной работе”. Но тебе лгать -- не подходит. А я, по-твоему, даже обязан, что ли? Вот как все вы смотрите: я-то – честный, лгут другие. Другие тоже, может, не хотят лгать, но у них выбора нет: либо – ложь, либо – за ворота. А там не все найдут себе место...

-- Михалыч, ты толкуешь меня превратно. Как-раз наоборот: я отношусь с паразуменнем...
-- Наоборот, с паразуменнем.., -- как бы передразнил меня и пробурчал уже миролюбиво. -- А думаешь-то как-раз наоборот.

Бурак прочитал почти все книги Иржи Ганзелки и Мирослава Зыкмунда. Я тоже их читал, но всего две. И помнил он из этих книг значительно больше меня, -- память хорошая! -- любил рассказывать об особо интересных или пикантных эпизодах. А их там – не сосчитать.

Для нашего поколения и людей старше чехословацкие путешественники не только как бы заново открыли весь мир, -- советские люди всех поколений его никогда не “открывали”, а потому и не знали, – но и показали, что природа – хрупкая, как яичная скорлупа, а огромный мир, планета Земля, тесен, как маленькая Чехословакия: путешественники всюду встречали своих земляков. И что было удивительно, никто из них, какой бы ветер не занес его на край света, не был для путешественников Ганзелки и Зыкмунда ни предателем, ни партизаном, ни коллаборантом, ни коммунистом, ни социалистом, ни фашистом – только чехом или словаком. И каждый оказывался интересным собеседником и хорошим специалистом своего дела. Пивовары и механики – прежде всего.
Бураку особенно нравились описания их путешествия по Южной Америке: он помнил мельчайшие детали.

Его работа в Югославии и Румынии, – з майго погляду на его рассказы об этих странах, -- была “продолжением” путешествий Ганзелки и Зыкмунда: он часто вспоминал Дунай и Железные Ворота, рыбалки на горных речках, румынские леса и югославские сёла.
Я же при случае дразнил его: “Вчера показывали по ТВ твоего лепшага сябра Николае Чаушес-ку…” На что он огрызался: “Нашёл мне сябра! Как и все наши – долба@@…”

От БЕЛАЗа работали за границей всего двое беспартийных – Михаил Бурак и Николай Ус. Советские специалисты должны были не только за рубежом оправдывать оказанное им доверие, но ещё в большей степени, когда возвратятся домой: здесь некоторым поручались, скажем так, весьма деликатные задания -- что-то одобрить и поддержать, кого-то поправить или заклеймить. Это был многосторонний, объёмный пресс. Миша Бурак под яго не попал: его не сумели выровнять под всех, потому ему не поручали выравнивать других. Николая Уса – тоже.

Новое задание – очередная “липа”
В начале 1985 года завод заказал киностудии “Беларусьфильм” фильм по обслуживанию автомобиля БелАЗ-549. Консультантами были Бурак и я: я – по сценарию, реализации копий и общей организации работ; Михаил Михайлович -- по выполнению операций обслуживания на заводе и в автобазе каръера, соответственно отвечал за обеспечение работ инструментом и персоналом.

Лето: жара, дефициты и глупости. Но на глупости дефицита не было, хотя мы всем объясняли, что имеем гарантии приобретения тринадцати копий фильма, а все затраты будут разделены на количество копий. Задание было из той категории, что и “испытания масел” – очередная “липа”. Но она была утверждена в министерстве и оттуда контролировалась: уровень государственной дурноты.

Пятница. Жара с утра. После обеда снимаем простую и короткую (по времени) операцию – выпу-стить воздух из шины при повреждённом штуцере.
В нашей инструкции написано: просверлить в шине отверстие диаметром 4 миллиметра.
Слесарь с электросверлом приготовился имитировать сверление отверстия в шине, Бурак – рядом, я и директор фильма в стороне, режиссёр – рядом с оператором.
-- Приготовились! Мотор! – Скомандовал режиссёр.
Слесарь включил мотор сверлилки, оператор -- мотор кинокамеры, все смотрят на то место, где сверло соприкасается с шиной. Но Бурак поднял руку вверх: стоп! Режиссёр “продублировал” команду.
Гляжу на растерянное лицо Бурака: таким сверлом такую шину просверлить невозможно...

Киношники погрузили в машину аппараты и уехали.
Возвращаемся домой вместе. Бурак задумчив. Догадываюсь, что не о рыбалке думает, хотя в воскресенье – День рыбака.
-- Огорчён? – спрашиваю.
-- Тебе такая ошибка простительна, потому что эта операция встречается редко. Мне -- нет: я – испытатель. Все операции выполнял сам и по много раз, а эту -- ни разу. И поверил – переписал, не задумываясь: все переписывали. Два урока: если не делал сам – сомневайся и проверь. И -- не учи других тому, чего сам не знаешь.
И общий урок – обоим.

Не любил демонстраций и показухи. Потому не любил первомайскую и октябрьскую демонстрации: ходил редко. Не любил и почестей, отрицательно относился к любому проявлению официального интереса к нему: его едва уговорили сфотографироваться на “Аллею славы” автозавода. Накануне его 60-летия мне поручили написать для многотиражки небольшую заметку о нём. Писать заметку я не хотел – хотел рассказать о нём как об инженере и человеке. Он – против: я не смог уговорить его сказать хоть что-нибудь о себе – чтобы было за что зацепиться и повести последовательно рассказ...

А вот без него переписал на бумагу то, что, как репейник, само зацепилось в извилинах памяти и там осталось.
И сегодня ничего не поменял – только стёр стилистические шероховатости…

P.S.
Шукаў фатаграфію ў сваім архіве – амаль няма: на дэманстрацыях ён бываў рэдка, а рэкламы-публічнасці ад парткома-і-прафкома стараніўся. Амаль – бо тое, што ёсць, у загаловак не падыходзіць. Прышлося выкапіраваць з групавога здымка, зробленага на працы, якую называць дурною – далікатнасць, раўназначная глупству або і горш.
Каб чытач мог убачыць, ШТО мы рабілі, даю агульны від месца-і-працы: скрыжаванне -- перад вокнамі дырэктара і галоўнага канструктара. Толькі на гэтым здымку не мы, а тэхнолагі, днём раней – дзяўбуць ламамі лёд на вуліцы.

Праз некалькі дзён надрукаваў здымкі і паказаў Бураку.
-- Выкинь, -- буркнуў ён. -- Могли дать задание и дурнее.
-- А разве бывает работа дурнее этой? Собирать камни в колхозе – польза хоть какая-то есть. А здесь?
-- Бывает. Во-первых, ты в цехе не работал или очень мало, иначе не задавал бы такой вопрос. Во-вторых, тебя рано из партии выгнали: ты не успел узнать всей дурноты руководящей и направлющей силы. Там норма: сила есть – ума не надо…

Я не паказваю дату, калі быў зроблены здымак – каб не склалася ўражання, што “пакаціў бочку” на канкрэтнага дырэктара і ці канкрэтнага галоўнага канструктара: гэта – Сістэма. У той час я называў яе Диктатурою Негодяев.

Калі хто прапануе лепшую фатаграфію Бурака М.М. – прыму з удзячнасцю. А калі да яе будзе і некалькі слоў – яшчэ лепей. Магчыма, у каго ёсць фатаграфіі з рыбалкі ці грыбоў…